Грудень, 24-ого дня, 217 г.
Водохлебово

Как понял Истома, в Беловодье места были не пчелиные. Решил он тогда пойти по весям белосольским, народ сельский расспрашивать и, где придется, Пчеломатку искать. Ведь, как твердо знал он, чем ближе он к обиталищу матки, тем больше о ней должны знать местные и тем больше о ней должно быть напоминаний... в городе о ней никто ничего не знал, и ничего о ней не напоминало — следовательно, там и следа ее нет.
Он кутался от холодных ветров в свой потрепанный полушубок и шел по раздолбанной дороге, рассекавшей с севера на юг Луговище. На бескрайние голые поля падал первый снег — предвестник скорого холодного месяца.

***
Водохлебово встретило Истому не девицами в кокошниках с хлебом и солью, а шедшим к озеру за водой, с трудом передвигавшим ноги мужичком с красной расплывшейся рожей. Он нес на плечах коромысло, то и дело заваливавшимся то на один, то на другой бок, и издавал хрипы, мычания, булькания и прочие нечленораздельные звуки.
— Умертвие, небось, — подумалось Истоме, — по полям бродит и путников поджидает.
Мужичок прошел мимо него и не бросил даже косой взгляд.

Селяне (а себя они беззастенчиво именовали горожанами) о Золотоносных Пчелах мало что знали. Да, говорили, много какая невидаль на свете водится, только вот здесь ее точно не сыщешь. Предлагали сходить к остановившимся в кабаке, то есть, Гостином Дворе, торговцам-коробейникам, те Луговище вдоль и поперек исходили и должны ведать. Истома заходил в главную избу, то есть, Магистрат, и опрашивал старосту, гордо звавшего себя Паном Бургомистром. Ясновельможный пан предложил путнику чаю, но про Пчеломатку ничего не рассказал. Обращался он к Агафьиным "девчонкам", оказавшимся столетними старушками, но от них услышал только небылицы...

***
Коробейники, как и ожидал Истома, обедали в водохлебовском кабаке. Им носила еду тамошняя тучная хозяйка, на печке спала пузом к верху жеманная белая кошка.
— Ну, Федотыч, як куравка твоя?
— Ничего, куравлю. Мастырю помаленьку. Вон лубков стярил, волю в Беле пропулить. За них нонче бирят клево. А ты як?
— Трою кой-как...
Торговцы продолжали обсуждать что-то на своем диковинном наречии, пока Истома не осмелился вклиниться в разговор.
— Доброго вам дня, люди добрые...
— Ну, здорова!
— Я у вас спросить хотел, вы ж Луговище вдоль и поперек исходили.
— Ну, прохлябали, чего таить. А ты кчон будешь? Смуряк чустымный, али наш, клевый?
— Клевый я, — ответил, смутившись, Истома. Слово ему понравилось.
— Стало, на обзетильщицком елмане дошишь?
— Нееее. Пчелу я ищу. Золотоносную. Вы не видали такую?
— Пехарь киндриков по Луговищу хлябал, да шмелу твою не вершал. Немен чних. Да и як мне знахтырить, коли Грудень на шворе?
— Не видали, значит... — горько вздохнул Истома. — Можно я тогда хоть лубки ваши погляжу?
— Ну то всегда можно...

Грудень, день 24, 217 г.е
-- Да спроси ты его прямо! Человек же он в конце-то концов!
-- А если согласится? И прям сейчас... А если нет? То есть вообще...
-- Главное -- узнать. А там решим...
-- Так ведь, в случае чего, это ж Просьба будет!
-- Ну так одна же... Да не, он же человек!

Бормотание за стеной Теодор услышал случайно. Судя по голосам, тролль и кот о чём-то спорили. Точнее, о ком-то, и явно что-то замышляли.
В общем-то неизвестное было одно -- во что именно он вляпается.

Что Мельницы -- место странное, Теодор знал. Когда с утра он начал натыкаться везде, где б не оказался, на стопочку с дварфской водкой, он поначалу не обратил на этот факт особого внимания. Однако скоро у него сложилось впечатление, что злополучная стопка его преследует, навязчиво предлагая поддаться искушению: ладно бы только в доме, так ведь и во дворе на завалинке нашлась, и в дровнике на поленнице, и даже, за яблоками полезши, на развилке веток её обнаружил.
Но дварфскую Теодор не употреблял.
Во-первых, не видел смысла -- он ведь и так Отважный, куда ж больше-то? Во-вторых, он же на Приключении -- а, значит, пребывать должен в ясном уме и твёрдой памяти. В третьих, не у себя же он в хате, чтоб хватать и потреблять всё то, что в шаговой доступности. В-четвёртых, явно это неспроста. Ну и, напоследок --это же Мельницы! Поэтому, приписав явлению статус морока, Теодор перестал обращать на неё внимание вообще.

А потом наткнулся на сидящего на ступеньках тролля. Сокрушённо ссутулившись, тот был явно чем-то озабочен.
-- Дело есть к тебе, -- словно через силу выдавил нелюдь. -- Ты ведь уходишь отсюда. Прихватил бы с собой кое-что, а?
-- Ну, если ты просишь...
Слова вырвались сами собой, но Теодор заметил, как тролль съёжился ещё больше. А потом, словно решившись, отчаянно кивнул головой.
-- Пусть так. Только унеси. -- и резко поднявшись, махнул лапой, предлагая следовать за собой,
В дальнем овраге, в лопухах и крапиве, лежали две толстопузые бутыли дварфского бухла.
-- Вот, -- с отвращением пробормотал тролль, -- унеси их подальше. Хотя бы до Рубежа. А там -- хошь выпей, хошь вылей, хошь продай. Без разницы уже. А я сейчас заклятице состряпаю...

Тут тролль ловко и неожиданно подпрыгнул, и, чудом вырвал пучок Теодоровых волос, смял, скрутил, что-то над ними попыхтел, и типа разбросал по сторонам.
-- Вот. -- сказал он уверенно, -- Бухла выпьешь -- в историю влипнешь, две Штуки найдёшь -- в Улей попадёшь. А троллю соврёшь...пятку натрёшь, прыщами изойдёшь и лоб разобьёшь...мдя. Ну типа того в общем.
Хлопнул лапами и исчез.

Студень, 1-ого дня, 217 года
Кедринская коммуна

Селение с гордым названием "коммуна" оказалось сельцом в разы меньше Водохлебова, что Истому разочаровало. Он надеялся увидеть здесь что-то вроде анархистского рая, где залитые солнцем дороги рассекают тачанки с лихого вида людьми в кожанках и папахах и вооруженными, все как один, ручными огнеметами-маузерами. Ничего из ожидаемого здесь не было, разве что только из разбитого окна заброшенного поместья вывесили черный флаг с вышитой белой нитью надписью: "Мир хижинам, война дворцам!".
Истома, как и всегда раньше, опрашивал местное население, оказавшееся вопреки его мечтаниям простым деревенским мужичьем. И, как всегда раньше, они про Золотоносных Пчел даже не слыхали.

Наконец, он перехватил шедших из избы ведуньи девушек.
— Здравствуйте, люди добрые...
Девушки смотрели на беловодца с подозрением и недоумением.
— Не видали ль вы где Пчеломатку? Значится, Золотоносную? Ее Вече повелело найти.
— Не видали мы такой... да и пчел не разводим, откудова нам знать, — ответила та, что постройнее и повыше. — Ты бы, мил человек, к Поликарповне сходил, она все на свете знает.
— А на худой конец и к господам нашим, — сказала та, что шире и ниже, — Те, правда, крутой нрав имеють.
Мимо проскакали на анивальдским конях дюжие молодцы. Одна из девушек низко поклонилась.
— Ты чего... они ж теперича гневаться будуть! Не по душе ж им, мы, мол, трудовой народ и равны все.
— Да как же не поклониться, коли испокон веков так заведено? Чудные они, баре...
— Чудные-то чудные, но добрыи. Тот, что ни день, то на конюшне когой-то розгами бьет... А этих-то нам, небось, сами Хранители послали — гляди только прихоти ихние исполняй да лекции слухай.

Истома поблагодарил девушек и стал думать, куда дальше идти. К бабкам толку ходить не было, те снарядят байками и россказнями. Осталось идти к тем, кого кедринцы величали господами — и он побрел туда, куда ускакали лихие всадники...

Студень, день 1, 217 года
Из двух Штуковин непонятного (для Теодора) назначения он сделал Улей
Кот, увидев его, зашипел, выгнувшись в дугу. Тролль пробормотал: "Мдя..", а орка, с непроницаемым лицом -- только бровью повела -- спросила:
-- И зачем?
-- Вот уйду я, -- начал пояснять Теодор, -- а пчела вдруг да и прилетит. Ничего интересного не найдёт -- и полетит дальше. А так -- раз!! -- домик. Незаселённый, и сделан, как заведено по традиции, без единого гвоздя, голыми кулаками. Пчела в нём поселится и начнёт жить. И когда я потом наведаюсь, если вдруг в иных местах её не сыщу, то здесь-то она меня и дождётся.

С последним спорить было сложно -- дождётся, куда ж денется: сваянное кулаками изделие напоминало больше ловушку, норовя напрочь схлопнуться от любого взмаха крылышек. Так то -- да: случись пчеле сглупить, даже из любопытства, и воли ей уже не видать. Хорошо хоть вывесил его Теодор так, что видно было издалека. сведя тем самым у минимуму эффект внезапности.

Тут тролль заторопился,. забегал -- приволок весло и давешние две бутыли. Давая понять, что кое-кто уже засиделся, и. раз миссия выполнена, пора и честь знать.
Теодор намёк понял. Подхватил своё имущество, распрощался с поселенцами и потопал в направлении Рубежа.

Как только скрылся он из виду, тролль бросился к Малому Ветряку, бросил на жерова щепоть золотого порошка и раздул Легкий Попутный Ветерок.

Студень, день 3, 217 год

Лютовей, 1-е

Отрадное

    Поиски пчеломатки плодов не приносили. Веня и Митроха еще не унывали, но уже призадумывались. Но с какими бы мыслями ты не ходил, попав в Отрадное думается совершенно о другом.
    Так как никакие цивильные способы достать пиво двух обалдуев не устраивали, никто бы не удивился акробатическому этюду в их исполнении: Веня стоял на крыше одного из домишек, а Митроха стоял на плечах товарища и опустил в пивадук здоровый бутыль.
-- Я тут знаешь чего подумал?
-- Тебе на высоте думается чтоль хорошо? Пиво набирай, мыслитель недоделанный.
-- Не бурчи, набираю я. Говорил же пошире горлышко нужно.
-- Зато объем какой!
-- Эт даа...
Наконец, сосуд был полон и Митроха аккуратно спустился на крышу. Пухлый тут же пригубил свеженького пива и закупорил бутыль.
-- Так чего тебе надумалось?
-- А? -- товарищ снова посмотрел наверх, -- Да вот чего. Почему пиво в пивадуке зимой не мерзнет? Вроде ж не теплое.
-- Да, ясен пень, не теплое. Какой дурень пиво греть будет? Наверное сам пивадук греют.
-- Да хрена лысого -- не греют. Я вон держался, чуть рука не примерзла.
-- Ну тогда ясно все, -- заключил Веня.
-- Че те ясно?
-- Магия...
-- Или демоны...

Ветрун, 16-ого дня, 219 г.
Беловодье, Обитель Героев

Как известно, в Сольвейге есть Обитель Героев — громадное, похожее на крепость здание, где на флагштоке развевается черный стяг с красной руной. Но мало кто знает, что в Беловодье тоже есть своя Обитель -- и это маленькая хатка в тупичке дварфийского района, где на флагшток хитро повешены ношеные портки в арбузную полосочку. Но на этом различия не заканчиваются. В Сольвейгской Обители есть общий зал, зал для приемов, столовая и кухня с хорошим поваром. В Беловодской — одна комнатка, где для гостей на крошечном закутке кашеварит и стряпает в меру своих скромных возможностей Болеслав (когда ему не лень, что случается редко). В Сольвейгской Обители могут разместиться сорок героев со спутниками и гостями, в то время как в Беловодской с трудом разойдутся два дварфа, а помимо Болькиной кровати есть в расположении две раскладушки. В Сольвейгской круглосуточно открыт буфет, где настойки и наливки с названиями на все сорок шесть букв всеобщего алфавита, в Беловодской же в углу одиноко стоит недопитая поллитра с мутной белесой жидкостью. Что примечательно, тоже круглосуточно открытая.
Роднило эти одноименные, но столь разные по духу места только то, что любой ходок в любое время суток мог найти в Обители приют. И если в Соле его встретит куча народа с хлебом-солью и свистоплясками, то в Беле герой Болеслав всего лишь оставит под ковриком ключ, когда уйдет геройствовать…

***
В те холодные дни Ветруна Болеслав как раз находился в отлучке. То ли бился с пустынными налетчиками близ Оркостана, то ли охранял гоблинский караван, то ли следил в дремучих лесах Родрога за бурной жизнедеятельностью местного Мастера. А может, и охмурял очередную доверчивую дварфийку, падкую на празднословия. Впрочем, это не важно — не помнит герой ничего из тогдашних похождений, да и история совсем не о том.
А жили тогда в Болеславиной хате его четвероюродные племянники. Беловодье было для них чем-то вроде ссылки — родня спровадила их на далекий Северо-запад, поскольку на родине они всех достали своей молодческой дурью и неуемной энергией. Так и сказали им: ступайте, мол, дуболомы, в Бел — там народ под стать вам, такой же лихой, а потому место придется по нраву. Если, конечно, в первом кабаке за глупость головы не проломят. Идите в Каменный городок, на Полынный тупичок, там найдете хату дяди Болеслава. Он вас увидит и без слов все поймет. Вот вам деньги на дорогу, делайте с ними что хотите, Творец в помощь, Духи-Хранители в подмогу, а теперь идите уже и не мозольте глаза. Ну а коли вернуться задумаете, так спустим на вас собак. — И, вздыхая облегченно, помахали вслед платочком.
Было тех горемычных братцев трое...

Михославус Суходольский.

В пору давнюю, о коей помнят не все уже, а единицы, Сухой Дол местом был новым, необжитым, и оттого крайне привлекательным. Крайне -- в прямом смысле этого слова, так как даль то была несусветная. И, как положено, в иных землях слухи о нём ходили один другого завлекательнее. Немало народу, поверив в небывальщину, двинулись с насиженных мест искать в Суходолье удачу. Многие искали -- немногие нашли.
Ну а родич Болеславов воротился без одного глазу, с кошелём монет и младенчиком в торбе заплечной.
Без глазу-то оно плохо, да живой -- то хорошо.
Младенчик оказался гоблинёнком. А монеты -- золотыми. Прижилось у дварфа и первое, и второе -- языки, они хоть и без костей, но что для бедолаги дурь, то у состоятельного назовут прихотью. Да ещё так вежливо, уважительно. Культурно.
Версии, конечно были. Но все душевные, жалобные.
И что, мол, подкидыш то, сиротинка безвестная, из пасти волчьей в крайний момент выхваченная верной дварфской рукой, и что сынок то побратимов, во исполнение долга кровного выхаживаемый, и что ответная любезность, за спасение из топи болотной. Разное говорили, но тихо и за спиной. А потом свыклись и забыли.
Тем более, что родич-то Болеславов на золотые монеты трактир завёл, и дела у него в гору пошли.
Дела шли, Михославус рос.
Войдя в года, к пиву пристрастился, камнебол освоил, секиру завёл и штаны арбузные. Папаша заволновался: традиции-то оно хорошо, но всё ж по рождению-то он гоблин, а по повадкам -- дварфее дварфа! Трактир ему душен -- свободу подавай! А как Михославус о геройстве заговорил, то выход был найден: к Болеславу надо отправлять. Пусть мир увидит, Героев насмотрится... и вообще, алмазы неогранённые чужой рукой вернее обламываются.
Сказано -- сделано. Адресок на память, узелок в дорогу -- и в Полынный Тупичок на побывку.

Пандульф Три Волоска

Своим родством с Болеславом Пандульф обязан тому факту, что несколько веков назад пра-прадед героя спьяну побратался с его пра-прадедом. Сам, разумеется, на следующее утро уже ничего не помнил. И все бы забыли ту историю, но слово дварфа — закон, да и нашлись тем словам свидетели... С тех пор их семейства считаются родственниками, и для всего дварфийского сообщества это бесспорно, как светлый день.
Сам же Пандульф был парнем удалым, иначе б и не отправили его в Беловодье. Смолоду его признавали за своего трактирные выпивохи, поскольку был крепок и даже после стопки убойной дварфийской водки стоял на ногах. Как водится, играл любителем в камнебол, но не в тот, что по правилам, а в истинный и посконный — представлявший массовую драку из-за камня. Впрочем, и простую драку тоже ценил и уважал — еще до совершеннолетия его знала стража, как редкого хулигана и балагура. Любил заявляться к пивадуку, чтоб задаром отхлебнуть пенного — чисто из-за тяги к риску и любви к искусству. И должны были ходить за Пандульфом девки толпами, только вот обладал он досадным недостатком, губившим на корню всю его мужественность, удаль и дварфийскость. Почти не росла у него борода...
Причем напасть та пришла точно не от родственников. У них все с этим было нормально — хорошие бороды лопатой, которые не стыдно носить, щетина у дварфят росла, едва те вылезали из пеленок. А у Пандульфа... не борода, а не пойми что. Даже бороденкой не назовешь. Смешной кустик на подбородке, торчащий во все стороны, и подростковый пушок над губой. Сам Пандульф на такую несправедливость судьбы, конечно, был в обиде. Он всячески пытался придать бородке божеский вид. Принимал алхимические снадобья, ходил к волшебникам, чтоб заколдовали бороду, мазал ее разными лосьонами... А та не только упорно отказывалась расти, так еще и дальше чахла и хирела. Потому и ходит среди народа издевательская кличка — Три Волоска.

Бьёрн Дурвопросник

    Есть у Болеславки сестра. Вышла она замуж за кузнеца. А кузнец-то был вторым ребенком своего папаши, от второй женитьбы. А первая его жена была на тот момент вдовой, и был у неё пацаненок от шахтера, погибшего под завалом. Вот этот пацаненок, когда вырос и женился, и был папашей Бьёрна.
    Бьёрн был пацан умный и послушный. Чуть где что, тут же старшим подсобит. Коль мать не может, он за неё еду состряпает. Отец забудет что дома — шагу назад сделать не успеет, как Бьёрн к нему подбегает с забытой вещью.
    В камнебольных делах Бьёрн особо не блистал, ибо морды бить без причины не желал. Он выстругал себе специальную камнебольную палицу, на случай если его всё-таки друзья позовут. В таких случаях он играл с особым правилом «трёх ударов». Его ударят раз: он скажет «Не шали!». Его ударят два: он скажет «Предупреждаю!». Ударят три: он палицей хрясь! И зубы на землю сыпятся. А если б это была не особая полая камнебольная палица, мог бы и череп проломить.
     И был бы Бьёрн образцовым дварфом, кабы не изъян. Уж больно любил он глупые вопросы задавать. В детстве был он на службе, а после службы подошел к священнику и ляпнул : «Отче, а на кой Творец демонов сотворил?». И пошло-поехало. И про душу спрашивал. И про то, почему небо не фиолетовое. И про то, отчего орки зелёные. А под конец спросил: «А вот если Творец, забавы ради, сделает второго Творца и начнет с ним бороться, кто кого переборет?». И сказал тогда старый и мудрый священник: « Я тебе вот что скажу, Бьёрн. Ты сходи на Фронтир, понаблюдай за природой дикою. Знаю я место, где твой родич живет. Родич этот — Болеславка, ходок который. Заодно и у него жизни поучишься, он многое повидал». И с таким напутствием Дурвопросник отправился в Беловодье...

Пандульф Три Волоска

Было раннее утро, и все Беловодье безмятежно спало. Почивали Мастера и советники младенческим сном, будто и нет у них никаких забот. Дрыхла без задних ног стража на дозорных вышках. Давил подушку пан воевода и во сне видел, как будет по утру дозорных по всем падежам склонять. Ратушные писари дружно пребывали в физиологическом состоянии покоя и отключения контроля за сознанием. Поэты в свою очередь видели грезы, окутанные волшебными чарами. Дремал весь беловодский народ, начиная пузатым дородным купцом и заканчивая пропившим последние портки босяком. Из шести тысяч населения не спал только один Пандульф Три Волоска, живущий на Полынном Тупичке. Он возился с примусом...

А примус тот был хороший — магомеханический. Сделанный не абы кем, а орочьей мануфактурой "Крушдский механист", и не абы когда, а в 137-ом году. В Беловодье такого днем с огнем не сыскать. Только в одной лавке продают, скупающей у проезжающих мимо героев всяческое трофейное барахло. Тамошний торговец рассказал Пандульфу многое про примус: и что производитель надежнейший, и что качество гоблинскими экспертами проверено, и что гарантия дается аж на двести лет. Божился, что звука при работе не издает. Говорил, мол, такие примусы стоят даже в домах Моргора и Сва-Лока — и по необычайной милости души, из-за внезапного порыва щедрости и благородства согласился продать его с огромной скидкой... В общем, сразу видно, товар знатнейший! Дядька Болеслав, воротившись с большака, будет доволен приобретением.

А пока Пандульф возился с хитрым устройством и предвкушал, как оно покажет себя в действии.
Сосредоточенно насвистывая что-то народное дварфийское, налил в него недопитую горилку из бутыли. Алхимическое горючее, увы, приобрести забыл, так что пришлось обходиться подручными средствами.
Завернул крышку. Та, правда, упорно отказывалась вворачиваться — резьбу орки делали левой ногой — так что Пандульф в итоге плюнул на это гиблое дело. Пущай так стоит, открытая.
Попробовал открыть винт для спуска воздуха. Тот, напротив, был приделан добротно и намертво.
Подлил в чашку все ту же горилку.
Скрестил пальцы, воздал мольбы Творцу, мечтательно зажмурил глаза... зажег горилку в чашечке...

...прогремело тогда, конечно, знатно...

Михославус Суходольский.

    -- Ну что, ломать будем? -- грозно спросил Михославус, усиливая голосом именно это "ломать". Плечи его были напряжены, рука с готовностью сжимала дубинку....
    Ответа не последовало. Михославус вскинул дубинку -- полушажок влево, разворот на полкорпуса...
    -- Ну что.... ЛОМАТЬ бу-удем??? -- в голосе сквозила неприкрытая угроза и скрытый сакразм.
    -- ...ломааать!!! -- а теперь тысяча вьюг и хриплый ужас,. -- Лоо-мааать.. ломать! ломать!! Ууууууу....

    --. Эт чавой-йт такой ломать? -- послышался настороженный старушачий окрик, и за отражением Михославуса в пыльном оконце вплыл силуэт бдительной бабуси. -- А ты это хто такой будешь, а??
     Грозности и суровости у поселенки с разлёту оказалось на порядок больше, чем у Михославуса после полудневного экзерсиса у оконца. А, главное, убедительно было. Хоть и без дубинки.
    -- Да я свойский, -- примирительно шмыгнул носом Михославус. -- Племяш я ёйный, дядьк-Болеславусов. С Суходола. Погостить приехадши.
    -- Эк! Погостить... знам таких гостей! Хозяин из дому, а он уж у гости! -- с сарказмом у бабки тоже было что надо. -- Ну-к, карманы-то покажь! И торбу выворачивай...

     Спустя время пили чай на бабкиной веранде в доме напротив. С бубликами и малиновым вареньем. Старушка оказалась общительной и гостеприимной -- буквально сразу же после учинённого ею обыска, прослушивания устной версии Михославусовой родословной и изучения папиллярных линий на обеих руках. Она же и поведала, что Болеслав в отъезде на непределённый срок, дом его на замке, ключа от дома нет, а потому жить Михо может у неё в кладовке (без окон и запор снаружи, что ему же бесхлопотней), за постой отработает ремонтом плетня, за прокорм -- прочими мелкими починками по хозяйству...
    Ключ висел на стене.
    Гоблин Михо грыз бублики и размышлял, что же теперь надо сделать, чтоб никто не потерял лица.

Как вдруг бабахнуло.

Бьёрн Дурвопросник

В Беловодье было очень легко заблудиться, поэтому Бьёрн записал направления на бумажку.
--- Тааак, посмотрим. От Великой лужи на север прямо мимо двух поворотов...
--- Развернуться, идти вплоть до Великой лужи на юг (два поворота), а там...
--- Повернуть налево, на первом повороте направо...
--- Ещё раз налево, второй раз направо...
--- "Скажи Бэ А, и явится тебе то, что ты ищешь"

КА-БУМ! Бьёрн повернулся на звук и увидел взлетающие в небеса пылающие арбузные портки. Направления помогли. Дварф достал компас и карту, сверил азимут, глазами проследил по карте свою траекторию...
--- Ага! Должно быть тут! --- Бьёрн тктул пальцем в карту.
Как добрался, Бьёрн не помнил, но сделал это весьма быстро. Сигнальные портки, оказалось, запустил в воздух... Бьёрн пригляделся получше, и узнал знакомое покрытое сажей лицо братца.
--- Паааандульф, брат! Как давно я тебя не видел! А ты опять свою бороду спалил! Проклятье какое-то. Как ни встретимся, у тебя борода сгорела. Я наверное тебе неудачу приношу.
Дурвопросник осмотрел состояние хаты. Архитектурный стиль "классический геройский". Бьёрн вздохнул. Он не любил здания в геройском стиле. На его вкус в них слишком сильно дует.
--- А говорили, что Болеслав --- герой прогрессивный... Ну ладно.
И тут на землю... простите, пол! упали подпалённые арбузные портки. Те самые, сигнальные.
--- Пааандуульф? А нам дядя за это по ушам не навешает?

Пандульф Три Волоска

Дварф стоял среди дымящихся развалин хаты и собирался с духом. Голова его болела и кружилась, звуки пропали, предметы вокруг будто бы плавали...
Впрочем, какие предметы? От избы не осталось и бревнышка. Валялись лишь груды покореженного хлама, среди которого Пандульф узнавал мебель и предметы обихода: видавшую многое и погибшую геройской смертью раскладушку, ножку от табурета, обгоревшие куски ткани, осколки стекла и много чего еще... а на том же месте, что и раньше, стоял, гордо поблескивая металлическими боками, магомеханический примус. Целый и невредимый. Видать, не соврал торгаш, когда затирал о качестве...

Бьерн появился на пожарище до странного вовремя и уместно. Пандульф нисколько ему не удивился и не задался вопросом, что тот делает в Беловодье.
— Ну, привет, брат... — смущенно проронил он, хлопая черными ресницами. — Ты даже не знаешь, как я рад тебя видеть.
Нависло неловкое молчание. Пандульфа разрывала тысяча мыслей, он понятия не имел, как лучше начать рассказ. Потому многозначительно протянул:
— А я тут примус прикупил... Хорошенький такой, за четверть сольва. Вон, в углу стоит... красавец! — в этот момент на примус торжественно и плавно спустились с небес арбузные портки.
— И ты, кстати, не боись. Дядька по ушам не навешает. Увидит хату — сразу убьет.

Пандульф потянулся к лежащему среди хлама серебряному зеркальцу и внезапно осознал, что раньше его борода была вполне себе ничего. Утреннюю тишину пронзил не то вой, не то мычание, не то вопль...

Михославус Суходольский.

От грохота внезапного, жалобно звякнув, распахнулись оконца, впустив в комнату волну гари. Михославус закашлялся, подавился бубликом и пролил на скатерть чай. Бабуся даже не дрогнула. Только глаза у неё стали слегка отстранённые: плескались в них раздирающие душу дамы противоречия. Но не долго.
-- Сиди здесь. Никуда не уходи, -- молвила она, и, машинально похлопав гоблина по спине, стремительно бросилась из хаты. Прямо навстречу опасности.
И ясно стало Михославусу, что в ходе внутренней борьбы бдительность дамы капитулировала под натиском любопытства, а его самого спасла судьба. Гоблин засуетился, и, прихватив со стены ключ, покинул гостеприимный дом.

Пейзаж на дворе резко изменился.
Дядьева хата существовать перестала. На руинах её, символом продолжения рода и победы будущего над прошлым, возвышались братья Бьёрн и Пандульф. Причём первый философски взирал на полёт арбузных порток , второй -- зверски рычал, в зеркало глядючи. Ну точно как давеча сам Михо перед оконцами... Мда, нет теперь тех оконцев
-- А я тут ключ принёс... -- вместо приветствия пробубнил братьям Михославус. -- Болеслав-то того...в отъезде. А вернётся...мож бежим, пока не поздно?