Двум котам – хаджиту и обормоту.
С благодарностью.


…один огонь,
Всепожирающее пламя.
Кто выжил в нём?...

– И полста лет назад и сейчас, а Урипин наш всё тот же – тихий, сонный, забытый Хранителями городок. Всех событий в году – караван. Вот сейчас Чиун Ксидо его водит, а до него Меркул заходил. Сукно у нас берут, что бабы за год сработают, а нам за него инструмент привозят, металл, по мелочи что, тем же бабам цацки какие. Нам-то много не надо: что вырастили, то едим, что выковали, тем от монстров отбиваемся. Ты, ежели остаться здесь намереваешься, уж не спрашиваю, на что тебе наша глушь сдалась, трижды подумай. Все дела наши – овцы, огороды, поля. Да какие там поля – поляны лесные, что на всхолмьях. Кузнец, он, считай, главный у нас, без него никак, бывает берёт учеников. Суров дварф: подай, принеси, пошёл к бескуду, не мешай – вот и вся наука. Праздники? И праздники бывают. Свадьбы бывают. Иногда.
Вот, помню, история приключилась. Со свадьбой, да… Давно это было…

***
Она появилась в городке с караваном, как водится. Чуин её привёз, вместе с братом, двоих, значит.
Каравана всю ночь у нас ждут, как только жаровенька на башенке последнего привала ввечеру задымит. Банька топится, сукно складывается-проверяется, котёл кипит с бараниной, лапша тянется, ну всё как положено.

А в этот раз чудо случилось. Караван в ворота заходит, останавливается, она с телеги-то спрыгивает… Ну и замерли все. Свет не видал такой красоты со дня творения… Лёгкая, как пушинка, ликом лунная, косы до земли, улыбка… Ах, какая улыбка… Солнце померкло, день угас, когда на лице её улыбка засветилась.

Брат её, Брадур, знатным скотоводом оказался. Овцы сами и на выгон и с выгона, ягнились двойнями все как одна, только что сами не стриглись. Года не прошло, а двор у него уже в самых зажиточных стоял. Сестрица же украшением того двора была. Ладная, работящая, как ни выйдет из дому, то ли за водой к колодцу, то ли овец загнать, вся чистенькая такая, улыбчивая, идёт как танцует, с лёгкостью неописуемой, тут всё мужеское население городка строем строится. Стоят, любуются, ответные улыбки шлют. А она с каждым вежлива: хоть одно слово доброе, да скажет, хоть единым взглядом приветливым, да одарит.
За тот год много разбитых сердец у ихних ворот лежало. Однако все знают, пока оркесса избранника не укажет, не смей и близко подходить.

Жил тогда в городке нашем орк-одиночка. Пришёл не с караваном, у ворот поселился в конурке, не работал, не хозяйствовал – монстров по округе разгонял. Говаривали, что из героев он, из тех, что провинился чем-то перед Хранителями. Не принято в Урипине лишних вопросов задавать. Пришёл – живи, живёшь – будь полезен. А полезен Горан, так орка звали, был весьма. До того бывало, монстр какой на пастбище зайдёт и всё стадо вместе с пастухами за ночь вырежет-выест. А Горан тех чудищ нюхом чуял. С рассветом пастухи из шалашей повылазят, а перед шалашами туша огроменная валяется. Плату ему предлагали, ягнятами, – не брал. Бабы тогда сговорились: в очередь носили ему похлёбку, стряпню, разносолы. Кто поставит на столешницу, да уходит, а кто не станет торопиться, дождётся пробуждения защитника, водички нагреет, подаст рушник чистый, ну и.. задерживались, да. А кто осудит? Мужики-то по выпасам и станам, по полям, на рыбалке-охоте… А бабы не дуры. Кто ихних мужиков охранит, опасность отведёт? Вот и старались.

Дошла очередь до красавицы нашей, до Зефир. Пришла к ней соседка, завтра, говорит, тебе идти к Горану, приготовь снедь повкуснее, к полудню отнеси, а там, дескать, как сама знаешь.

Что тут с началось! На весь городок ор стоял! Не пойду, воет Зефир, ни за что не пойду! На те вопли другая соседка подбежала, потом и третья. Стали судить-рядить, кто в эту очередь пойдёт, Зефир заменит, чуть не передрались, дуры… Да вовремя братец домой заявился, соль на дальнем стане закончилась, вот и пришёл… за солью. Да... Не тревожьтесь, говорит, соседки, пусть идёт та, которая слева. И указал свободной от поклажи рукой на ту, что напротив. Пусть, дескать, сестрица пока сукно валяет, караван скоро. А сукно у Зефир было отменное: тонкое, пушистое, муаровыми разводами. На том и согласились все. Негоже незамужней оркессе запросто так по холостым бесхозяйным оркам шастать.

А в полдень… А в полдень дверь Горана оказалась запертой. Стучала левая соседка, ну та, что напротив, да не достучалась…

Как солнце склонилось, встал Горан перед воротами Зефир. Впервые. Раньше-то никогда и близко не подходил. Стоял и смотрел на окна. Стоял, как камень, как идол стоял, как изваяние. Всю ночь простоял, всё утро до рассвета. А с рассветом ушёл. Вон из города. Собрал пожитки, да ушёл.

Замер городок. С полуднем ушла из города и Зефир. Ни с кем не попрощалась, никому слова не сказала. Только мальчонок-орчонок со сторожевой башни видал, как шла Зефир от городка, на север, к Крушду…

Два месяца прошло. Ввечеру по городу тревога – на привальной башенке огонь загорелся. Как такое? Караван-то с месяц только, как ушёл! Овцы не на выпасах, не сезон, пастухи по домам сидят. Если в неположенное время жгут, значит помощь кому нужна!

Народ у ворот толпится, что делать не знает никто. Тут Брадур выходит. Тихо так говорит, сестра, мол, моя, видать. Кто со мной пойдёт в помощь? Ну вызвались двое из её прежних ухажёров, орк и дварф. Пошли они все трое в ночь. Ждали их, костры жгли, воду грели, шаман травы варил…

Поутру видят смотрельщики воротные – идут назад спасатели, носилки несут. Посигналили. Бабы-то дуры, завыли, как положено. Ворота открыли, заносят. На одних носилках оба лежат – Горан, худой, истощавший, весь израненный, и Зефир… краше в кувшин кладут… От былой весенней зелени ничего не осталось, одна серость с синевой, косы сожжены до корней, глаза ясные опалёнными веками прикрыты…

Нашла она его. В последнюю минуточку спасла от лисицы огненной, собой его, израненного, прикрыла. А потом тащила на себе много дней до той привальной поляны. Только и оставалось сил – жаровню запалить. Но это мы уж позднее узнали. А в тот скорбный миг уж хоронить собрались…Да ещё эти, бабы, – воют и воют…

Брадур к шаману обратился. С поклоном, как и положено. Спаси, говорит… Любят, дескать, они друг друга. Не пошла к нему, потому как любила, и он не шёл, потому как любил. Гордые оба, чтоб им… Вот пред смертью встретились. Пусть в браке уйдут к предкам.
Шаман старый, умный, ему ли про любовь не знать…
Нет, говорит. Так не могу. Пусть встанут и сами скажут, любят ли. А нет… так пусть помирают поодиночке, раз такие гордые. Не судья я истиной любви.

Зелья дал, сам шептал над ними, сидели все мы кругом, но слова своего напутственного шаман так и не сказал, пока… Пока не встал Горан, пока не взял на руки любимую, пока не обняла Зефир тонкой ручкой избранника своего. Вот в ту минуту встал и шаман. И сказал слова заветные, мол, отныне эти двое – одно тело, один ум, одна душа.

***
...Несколько дней городок гулял. Был и я на той свадьбе. Краше невесты никогда не видал девушки, а уж жених как хорош был…
– А дальше?
– А что дальше?.. Казнить-то его не казнили, изгнали из города. Многие тогда с облегчением вздохнули, когда он её порешил. Как порешил? То ли оглоблей, то ли батогом, не помню… Довела-таки мужика. Детишек народить они не успели, потому всё плохое быстро забылось, а память о любви красивой да свадьбе весёлой жива. Вот так-то…